Владимир Плотников - По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]
— Нет…
— Вы давно знакомы?
— Года два.
— Где вы познакомились?
— У меня в деревне. Он очищал для нашего колхоза поля и овраги от ольхи и отправлял ее молдавским колхозам. Там из этой ольхи делали подпорки для виноградников.
— Что же вас сблизило?
— Он жил у нас, платил хорошо, не пил. Потом как-то сказал мне, что не женат, стал ухаживать. О своей жизни рассказывал, будто все время на самолетах летает, и обещал, что я, если за него выйду, буду летать с ним. А что меня ждало в деревне? Лет немало, парней нет. Вот и поймите…
— И вы летали?
— Да, из Ленинграда в Кишинев, из Кишинева в Ленинград.
— А жили где?
— Где придется. Иногда в гостиницах, чаще — у хозяек.
— На каких правах вы здесь?
— Снимаем комнату у старушки. Она уехала к дочери ребенка нянчить.
— Чем еще занимался ваш муж?
— Еще? Покрышки покупал…
— У кого?
— Не знаю. Их привозили по ночам, стучали в окно. Ян одевался и уходил, а я ждала его в комнате. Только один раз я вышла на улицу, потому что его долго не было. Тогда ему привезли сначала три и через некоторое время еще три колеса с белыми покрышками. Никогда таких не видела. Их закатили в сарай. На следующий день Ян отвез покрышки на вокзал. Диски еще оставались, а потом и их не стало.
«Колеса от прицепов… Белые колеса!.. Вот кому они достались!» — подумал я, а Галина, воспользовавшись паузой, спросила:
— Вы меня, наверное, сегодня арестуете?
— Нет, — ответил я. — Возвращаю вам паспорт и прошу завтра снова прибыть в прокуратуру.
— Хорошо, приду, — пообещала она и ушла, не веря тому, что ее отпустили.
Я не особенно надеялся на то, что Галина сдержит свое слово, и поэтому был приятно удивлен, увидев ее утром у себя в кабинете.
— Виделись ли вы с Яном? — спросил я.
— Нет, Ян не пришел ночевать…
— А раньше всегда ночевал?
— Всегда.
— Где он может быть?
— Не знаю… Наверно, подумал, что я уехала к маме, поехал искать.
Эти слова не на шутку меня встревожили. Было ясно, что Густавсон каким-то образом узнал о грозящей ему опасности и теперь не появится дома, пока не успокоится. А если он, разыскивая жену, действительно уехал к ее матери? Тогда, не найдя Галину в деревне, он станет еще осторожней, и на встречу с ним нечего будет надеяться. Нет, ждать нельзя, надо срочно выезжать туда!
Я с большим трудом выпросил у Чижова машину, взял с собой Каракозова, — отправляться одному в такое путешествие было рискованно. Вечером, уже в темноте, мы подъехали к селу, где жила мать Галины, и отыскали ее избу. Подойдя к ней, обратили внимание на красные всполохи внутри баньки, которая стояла невдалеке, и заглянули в нее. Там никого не было. На полу темнело какое-то устройство, под ним горела резина, а в поставленный рядом бидон монотонно падали капли.
— Самогон варят… — шепнул Каракозов.
Мы постучали в избу. Отворила нам пожилая женщина.
— Здесь живет Ян Карлович? — спросил я.
— Жил когда-то, — ответила она.
— А сейчас он где?
— Не знаю… Должно быть, у себя, в Молдавии, а может, и здесь где-нибудь…
— Давно вы его не видели?
— Давненько…
Больше спрашивать хозяйку было не о чем. Мы постояли в горнице, посмотрели по сторонам и двинулись к выходу. Я взялся за ручку двери, нажал на нее, но дверь не открылась. Почувствовав, как по спине побежали мурашки, я повернулся к хозяйке:
— Кто закрыл дверь?
Хозяйка стояла, подняв подол передника к лицу, и молчала.
— Кто закрыл дверь?! — переспросил Каракозов.
— Не знаю…
— А самогон кто варит, тоже не знаете?!
— Самогон? Какой самогон?
— Сейчас покажу какой!.. — пригрозил оперуполномоченный и изо всех сил толкнул дверь плечом.
В сенях что-то загремело, дверь открылась, и я увидел рядом с ней, на полу, обрезок доски…
Мы вышли из избы. Кругом было пустынно и тихо. В баньке уже ничего не горело, не булькало. Поравнявшись с ней, Каракозов чиркнул спичку и возмутился:
— Успели черти, все унесли…
— Согласись, однако, что это работа не Яна, его здесь не было, — сказал я и направился к машине.
Утром Галина снова пришла в прокуратуру и сообщила, что Ян опять не ночевал.
— Вы, наверное, посадили его? — спросила она. — Если он сидит, то мне в Ленинграде делать нечего…
— Нет, он не арестован, — ответил я. — Поживите здесь еще несколько дней. Только позванивайте.
Галина звонила исправно. Новостей у нее не было, а Каракозов оценивал эту ситуацию так: «Ян боится, что его схватят, но встречи с Галиной все равно будет искать, — ему надо знать, какие вопросы ей задавали и что она сказала. Наиболее вероятно, он установит контроль за автобусами, уходящими на Волосово. Если она придет на автовокзал, он расценит это как окончание работы с ней и не удержится, подойдет».
Еще до выезда в Волосовский район Каракозов начал изучать население монастыря. Он шел самым безопасным путем: брал домовые книги и просматривал их. Но книг оказалось много, и Каракозов нервничал. Тем не менее ни к дворникам, ни к активу дома он не обращался: полной уверенности в том, что они не разгласят цель его работы, у него не было. Приступая к осмотру домовых книг, он решил выбирать только прописанных мужчин, потом подумал и пришел к выводу, что нельзя оставлять без внимания и выписанных: они могли приезжать сюда к друзьям и знакомым, жить у них и заниматься чем угодно. Пришлось идти сплошным порядком. Сотни фамилий промелькнули за эти дни перед его глазами, сотни специальностей, и каждую приходилось примерять к делу. В конце концов он отобрал четырех человек, которые по возрасту и профессии могли представлять для следствия интерес. В паспортном столе он отыскал фотокарточки этих людей, и тут его внимание остановилось на одном из них — Александре Федоровиче Гущине, автослесаре 35 лет. Гущин был круглолиц, белобрыс, над его левой бровью темнела родинка.
Каракозов сразу сообщил мне о своей находке. Я долго рассматривал фотографию. Не верилось, что на ней изображен человек, которого мы так долго искали. В этом надо было убедиться.
— Предъявить сторожам? — спросил я у Каракозова.
— Можно, — ответил он. — Живых они боялись, а на фотографиях, глядишь, и узнают.
Я вызвал сразу обоих сторожей. Они пришли, как приходили до этого много раз, готовые сказать, что никого не встречали, и подтвердить свою верность принятым обязательствам. Но вопреки их ожиданиям, я не задал им обычных вопросов. Диньмухамедову я предложил выйти в коридор, а Тимофеева оставил в кабинете. На лицах обоих сторожей отразилась тревога — они силились понять, что их ждет, и не могли. Еще больше заволновался Тимофеев тогда, когда я пригласил в кабинет двух понятых и объявил, что им предстоит присутствовать при опознании. Однако тревога эта была недолгой. Увидев, что я кладу перед ним фототаблицу, он вздохнул с облегчением, нацепил на нос очки и сразу ткнул пальцем в лицо Гущина:
— Вот он, гражданин следователь! Точно, не ошибаюсь. Эх, гад поганый! Сколько из-за тебя честным людям неприятностей… А пузатого не вижу. Нет его, и Кости нет… Я не ошибаюсь, гражданин следователь?
Оформив протокол опознания и выпроводив за дверь Тимофеева, я пригласил Диньмухамедова. Ему была предъявлена другая таблица, где фотографии располагались в иной последовательности. Поморгав глазами и покряхтев, Диньмухамедов тоже указал на Гущина:
— Он, гражданин начальник. Тот, который приезжал в конце июля, Сашка. Но Боба и Кости здесь нет.
Теперь сторожам можно было верить. Они говорили правду. Сколько недель шел я к этой правде, то осторожно, то смело, то замедляя, то ускоряя шаг! Я был уверен, что рано или поздно приду к ней, и вот свершилось! Может быть, с небольшим опозданием. Но разве хоть минуту я сидел сложа руки, разве делал что-нибудь лишнее, ненужное? Нет, все было необходимо. Даже ожидание помощи от сторожей…
— Ну что, Сережа? Будем ждать возвращения товарищей из командировок или двинем дальше без них? — спросил я у Каракозова, отпустив сторожей. — Давай попробуем. Вначале обыск, потом допрос, предъявление на опознание Ершову, очные ставки и… арест? Неужели мы подошли к этой стадии?
— На какое время вызывать Ершова? — спросил Каракозов.
— Часов в семь утра начнем обыск… пока то да се… Давай часов на двенадцать.
Ровно в 7.00 мы подошли к переоборудованной в квартиру монашеской келье, которую занимала семья Гущина — он, жена, сын шести лет. Постучались. Послышался плач ребенка, потом женский голос спросил:
— Кто?
— Прокуратура, — ответил я. — Откройте!
В замочной скважине щелкнул ключ, дверь открылась.
На пороге стояла молодая женщина с заспанным лицом.
— Вы к кому?
— К Гущину Александру…
— Он еще не проснулся…
